Паша берёт ружьё
Сон Павла после отравления несвежим Пепси был неспокоен. Маленькие пуки просачивались через его полуоткрытый миопатический анус и наполняли комнату удушающей вонью. Павлу снился сон.
Вот он в свежесрубленной избе, где все мужчины семьи собираются на фронт. Рядом рыдающие женщины. Павел мечется на стуле за печкой, куда его отвезли, чтобы не мешался под ногами. «Ма-а-а-м, погладь шинель, погладь!» – кричит Павел и в конце концов преодолевает коварный деревянный порожек, отделяющий его от людей. В избе пусто, лишь кинамать хлопочет у стола, украдкой вытирая слезы. «А где все?! Где все-то, мать?!» – захрипел Павел. Мать кинулась на колени и, окропляя грязную пашину одежду слезами, обняла его за кривую шею: «Ушли, Павлуша, ушли на смерть! Ой, что деется, Павлуша, что деется!!». «Как ушли? А я? А меня? Я же офицером хотел стать!» – Павел заметался на стуле. «Вывози, вывози меня, старая!» – вдруг завопил Павел, дергая левой ногой. «Вывози, корова тупая! Ушли, без меня! Я же! Офицером!» – верещал, задыхаясь, Павел.
Мать подскочила и, схватив стул с Павлом за захватанную спинку, побежала с ним наружу, громыхая половицами. «Сейчас, Павлуш, сейчас, потерпи», – шептала она, сдавленно глотая слёзы. На улице лишь светало, и густой туман расползался по низине. Вдали мелькали силуэты уходящих мужчин. Едва выехав из калитки, Павел истошно заорал «Господа-а-а, господа-а-а! Забыли, забы-ы-ы-ли!». Он поднял руки, насколько мог, и замахал ими из последних сил. «Господа-а-а-а!». «Ну что ты там, карга старая, умерла что ль?!». Кинамать, задыхаясь, гнала стул вперед что есть мочи. Вот и силуэты исчезли вдали. Кинамать, остановившись и тяжело выдохнув, сползла по спинке стула на землю. «Не могу, Павлуш, больше. Хоть стулом меня переедь, не могу!». Павел задергался всем телом и застучал ногами по основанию стула. «Господа-а-а!! Офицером! Господа-а-а-а! Кавалеристом!!» – разрывали холодный воздух его крики. На улице стояла гробовая тишина. Кинамать развернула стул и приготовилась возвращаться домой. Вдруг с неба раздался оглушающий свист. Кинамать ухнула и изо всех сил рванулась к дому. Стул заскрипел, колеса завертелись с ужасающей быстротой, унося дергающегося в истерике Пашу под родную крышу. И вот уже знакомая калитка, и курятник виден. Свист всё нарастал – роковой, неизбежный. Кинамать взглянула на небо, и её сердце сжалось. В последний раз, с нечеловеческой силой она толкнула стул, и тот покатился по улице, подпрыгивая на камнях. А Паша всё орал: «Господа-а-а-а! За что-о-о-?!». За спиной Паши раздался оглушающий взрыв, и чудовищной волной Пашу скинуло на землю. Закатившись в канаву у дороги, он вжался в грязь и молился Господу Богу. Всё утихло. Паша, озираясь, выполз из канавы и сквозь облако пыли пополз к родному дому. Но родного дома не было. Вместо него зияла дымящаяся дыра с уродливо торчащими досками и остатком печки, из-за которой совсем недавно он с таким трудом выбрался. Кинаматери рядом не было. Паша оглянулся назад – верный стул, друг и товарищ жизни, лежал искореженный до неузнаваемости. Он снова спас ему жизнь, теперь уже в последний раз. Паша почувствовал какую-то жидкость чуть ниже спины. Опустив руку, он нащупал мокрое место, и поднес руку к лицу. Там была густая жидкость, солоноватая на вкус. Паша не понимал, что смотрел на свою кровь. В забытьи он подполз к курятнику. Рядом с ним лежало что-то в цветастом халате. Он не мог даже помыслить, что это человеческое тело, так сильно оно было искорежено. Паша подполз к нему и увидел огромную лужу той же самой жидкости, что стекала по его ногам. Из халата торчали кости и вывернутые наизнанку внутренности. Паша замычал и стал исступленно кататься по земле, захлебываясь от ужаса.
Эта бессонная для всех ночь закончилась пробуждением Павла, катающегося по кровати и выстреливающего струи поноса по всей комнате. Кинамать, охнув, схватила его на руки, и вытирая лицо от поноса полой халата, понесла в ванну. «Сейчас, Павлуш, сейчас, потерпи», – в забытьи шептала она.
