Восставший из Зада - продолжение

Материал из Червепедии
Перейти к: навигация, поиск

- Вы готовы попробовать? - спросила вторая Боевая Жаба.

Кинаман покосился на шрамы и крючки. И снова лишился на миг дара речи. - Так готовы или нет?

Там, за стенами, на Ростовских улиц вскоре должен был пробудиться мир. Он следил за признаками этого пробуждения из окна своей комнаты день за днем, готовясь к очередному туру бесплодных прохождений игр, к погоне за наслаждениями, и знал, знал, что там не осталось ничего такого, что могло бы по-настоящему возбудить его. Не ностальгия, только внезапный приступ вожделения, а затем, почти тотчас же, разочарование. - Покажите мне, - сказал он.

- Назад пути нет. Вы это понимаете?

- Покажите мне.

Им не понадобилось повторной просьбы, чтобы приподнять завесу. Он слышал, как скрипнула отворяемая дверь в кухню, и, обернувшись, увидел исчезающий за порогом мир, вместо которого наступила вдруг жуткая тьма. Та самая тьма, из которой вышли Боевые Жабы. Но они исчезли. Они забрали с собой все цветы, оставив кухонный пол голым, а плакаты и наклейки терминатор, развешанные на стенах, почернели, словно под воздействием какого-то сильного, но невидимого пламени. И еще остался их запах. Такой едкий и горький, что, казалось, ноздри вот-вот начнут кровоточить. Но запах говна был только началом. Вскоре он заметил, что его обволакивают еще десятки других запахов. Турбо, или бомбибом, сперва он едва ощущал их, но внезапно они усилились, чудовищно усилились. Томительный запах картриджей, запах пепси от лужицы на полу, запах чипсов - все они моментально заполнили комнату. Казалось, он даже улавливает запах тьмы, царившей за дверью, и вонь сотен тысяч птиц. Он прижал ладонь ко рту и носу, чтобы как-то умерить эту атаку запахов, но от вони пота на кончиках пальцев закружилась голова. Возможно, его даже стошнило бы, если б вся нервная система, от вкусовых сосочков на языке до нервных окончаний на каждом клочке плоти, не напряглась в предвкушении чего-то нового, необычного. Похоже, что теперь он способен ощущать и чувствовать все - вплоть до касания пылинок, оседающих на кожу. Каждый вдох и выдох раздражал и горячил губи, каждое морганье век - глаза. И слух тоже необычайно обострился. Голова его полнилась тысячью звуков, некоторые из них производил он сам. Движение воздуха, ударявшего в барабанные перепонки, казалось ураганом, урчание в кишечнике - громом.

Но хуже всего было другое. Глаза! О, Господи милосердный, он сроду не предполагал, что они способны доставлять такие муки, он, который думал, что ничто в мире уже не способно удивить их. Теперь же перед глазами все завертелось, казалось, они сами завертелись в бешеном круговороте. Везде и всюду - зрелище! Гладкая побелка потолка на деле отражала чудовищную географию мазков кисти. Ткань его простой, непритязательной рубашки - невыразимо хитроумное сплетение нитей. Он заметил, как в углу кухни шевельнулся таракан на отрубленной голубиной голове, как он подмигнул ему, перехватив его взгляд. Слишком уж много всего! Слишком! Потрясенный, он зажмурил глаза. Но это не помогло. Оказывается, "внутри" тоже существовали зрелища - воспоминания, чья явственная выпуклость и реальность ударили его по нервам, едва не лишив способности чувствовать вообще. Он сосал материнскую грудь и захлебнулся; ощутил, как руки брата сжимаются вокруг него (была ли то борьба или просто дружеское объятие, он не понял, главное - было больно, и он почувствовал, что задыхается). И еще, еще волна других ощущений захлестнула его, целая жизнь была прожита в одно мгновение, воздействуя на кору головного мозга, вламываясь в нем с настойчивостью, не дававшей надежды забыть. Ему показалось, что он сейчас взорвется. Безусловно, что мир, расположенный за пределами его головы, - комната и подсосы, там, за дверью, несмотря на все свои крикливые поползновения, не могли сравниться по силе воздействия с воспоминаниями. Уж лучше это, подумал он и попытался открыть глаза. Но веки слиплись и не поддавались. Слезы, а может, гной, а может, иголка с ниткой прошили, запечатали их, казалось, навсегда. Он подумал о сказаниях Боевых Жаб, о крючках и цепях. Наверное они сыграли с ним злую шутку, заперли его, отрезав от внешнего мира, приговорив его глаза созерцать лишь парад воспоминаний. Опасаясь, что сходит с ума, он начал взывать к ним, хотя вовсе не был теперь уверен, что они рядом и услышат. - Почему? - воскликнул он. - Почему вы это со мной сделали? Отголосок слов прогремел в ушах, но он почти не осознавал уже и этого. Из прошлого всплывали все новые волны воспоминаний, терзали и мучили его. На кончике языка сосредоточился вкус детства (привкус молока и разочарования), но теперь к нему примешивались и другие, взрослые ощущения. Он вырос!.. У него уже усы и эрекция, руки тяжелые, кишки большие. В юношеских наслаждениях таился оттенок новизны, но по мере того, как летели годы и чувствительность утрачивала силу, возникали более сильные, бьющие по нервам ощущения. Вот они возникли снова, еще более острые, едкие, перекрывающие все, что находилось у него за спиной, в темноте.


Он перекатился на спину и вскрикнул. Он кричал и умолял их перестать, но ощущения только обострялись, словно подстегиваемые каждой новой мольбой, с каждым разом вознося его на новую ступеньку и не принося облегчения. Вскоре единственным слышным звуком стали эти мольбы, слова и смысл которых словно стирались страхом. Казалось, этому никогда не будет конца, а если и будет, то результат один - безумие. Нет надежды, даже мысль о ней затерялась. И как только он, почти неосознанно, сформулировал эту последнюю отчаянную мысль, мучения прекратились. Совершенно внезапно и разом, все. Исчезли. Ушли. Ушли цвет, звук, прикосновение, вкус, запах. Неожиданно резко он был вырван из их волны. В течение нескольких первых секунд он даже начал сомневаться, было ли с ним это или нет. Два удара, три, четыре... На пятом он открыл глаза. Кухня была пуста, голова Кулхарда и кувшин с мочой исчезли. Дверь закрыта. Приободрившись, он сел. Руки и ноги дрожали, голова, запястья и мочевой пузырь болезненно ныли. И вдруг... Какое-то движение в дальнем углу комнаты привлекло его внимание. Там, где всего лишь две секунды назад была пустота, теперь появилась фигура. Теперь он видел - это не Боевая Жаба, а девушка. Челка, прежде надвинутый на лоб, словно истаяла, исчезла, как и остальная одежда. Женщина, оказавшаяся перед ним, была серого цвета и слегка светилась. Губы кроваво-красные, ноги раздвинуты так, что отчетливо были видны все насечки и надрезы на причинном месте. Она сидела на куче гниющих голов подсосов и зазывно улыбалась. Это сочетание чувственности и тлена совершенно сразило его. Разве может быть хоть малейшее сомнение в том, что именно она расправилась с этими несчастными? Их разлагающееся мясо застряло у нее под ногтями, а их языки - их было штук двадцать, если не больше - были разложены аккуратными рядами на ее смазанных ароматическими маслами ляжках, словно в ожидании входа... Не сомневался он и в том, что мозги, сочившиеся сейчас из их ушей и ноздрей, прежде были лишены рассудка - под воздействием удара или поцелуя, остановившего их сердца. Кулхард солгал ему. Или солгал, или сам был чудовищно обманут. Ни малейшего намека на наслаждения в воздухе, во всяком случае, в человеческом понимании.

Он совершил ошибку, включив приставку с семиигровкой. Ужасную ошибку.

- О, я вижу, с мечтами покончено, - произнесла Фроза, разглядывая его, распростертого на голом полу. - Прекрасно.

Она встала. Языки свалились на пол, посыпались дождем, точно слизни.

- Ну что ж, тогда начнем, - сказала она.